Дышать, кажется, можно только вполсилы. Лёгких не хватает. Или воздуха слишком мало.
Мне всегда мало.
И не только воздуха.

- Хватит! – гаркает она, дергая головой. Её длинные волосы, намотанные на мой кулак, дергаются вслед за ней – но это ничего не дает. Так же, как и всегда.
- Что хватит? – говорю я.
- Лучше не дергайся, - говорю.
- Ты же не хочешь, что бы я запер тебя в шкафчике, как в прошлый раз? – говорю.
У неё волосы жесткие, как конская грива, непослушные, ни разу не мягкие. У неё волосы – цвета Бордо 1756 года, с винодельнь Франции в довореволюционную эпоху, эпоху Бурбонов, Версаля и искрометного барокко.

- Куроями-са-а-ан, - мурлычит девочка-филолог, прижимаясь к моему боку, и я вижу, как красиво обрамляет её грудь кружевной лифчик, я заглядываю в декольте, столько приветливо мне предоставленное, не поднимая головы.
- Да, - мягко улыбаюсь я, проводя руками по её выжженный в блондинку волосам. – Ты что-то хотела мне сказать?
- Да, - выдыхает она под звуки вываливающей из аудитории толпы второкурсников.
Я слышу:
- Разбор латинских корней? Он что, издевается?
Я слышу:
- У меня конспект толщиной с хорошую энциклопедию. Издевается – не то слово.
Я слышу:
- Сато-чан, ты что-нибудь записывала?
Я не закрываю глаз, когда девочка-филолог меня целует, и из-за её волос цвета выгоревшей пшеницы я ищу волосы другого цвета.
Она такая же маленькая, как и о-господи-сколько-лет-назад, она такая же худая и почти безгрудая – школьница же, школьница, да ей шестнадцать с трудом натянешь. Студентка?
Студентка?
Бог надо мной смеется.
Я целуюсь с девочкой-филологом и смотрю, как ‘студентка’ дефелирует на своих каблуках высотой с Токийскую башню, в своих обтягивающих ножки-палочки джинсах, в своем черном жакетике. Она улыбается такой сладкой улыбкой, что мне кажется, меня сейчас стошнит.
Прямо на девочку-филолога.
У неё отвратительная короткая стрижка, жалкие обглоданные пряди, которые в журналах называют «модельной стрижкой», прикрывающие проколотые уши, боже, когда она успела проколоть уши? Боже, когда она научилась так отвратительно дружелюбно улыбаться?
Мне не хватает воздуха. Слишком мало. Лёгкие горят. И я не знаю – из-за затянувшегося поцелуя или из-за тошнотворной улыбки и проколотых ушей.

- Эй, плоскодонка!
Класс гогочет, я улыбаюсь очаровательно и мило – так, как я умею.
Плоскодонка смотрит исподлобья, кривит губы – она не умеет улыбаться, у неё тонкие бесцветные губы, синяки под глазами, огромные очки в черепашьей оправе, и она точно не умеет улыбаться – и сжимает руки под партой в кулаки.
На глаза падает челка. Я тянусь, накручиваю челку на палец – и сильно дергаю вниз.
Она кусает губы.
Она говорит:
- Иди на хуй.
Она говорит:
- Сука.
Она говорит:
- Отвали от меня.
У неё волосы цвета спекшейся крови, недоспелого черного винограда, завявшего, сгнившего тюльпанного лепестка, придавленного к земле чьей-то подошвой. Волосы толстые, как бардовые нитки, и я вырываю по волоску, дергая точно, болезненно, так как надо.
Так, как надо.

Рыжий долговязый парень с нелепым каре вьется вокруг неё, показывая заметки в блокноте, говоря что-то, чего я не слышу. Рыжий долговязый парень прижимает к груди её голову, запускает пальцы в волосы, они хохочут, и она откидывает голову назад. У неё тонкая шея с цепочкой, обмотанной вокруг горла несколько раз, кажется, раз – и можешь сломать, как тростинку. Рыжий долговязый парень пробегается по её шее пальцами, будто так и собирается поступить – и глаза у него серьезные.
Она смеется, обнимает его за шею, сквозь смех рассказывает что-то подругам. О, у неё много подруг.
Они ей верят.
Тошнотворной улыбке, проколотым ушам, глупому смеху и узким джинсам.
Идиоты.
Она обвела вас вокруг пальца.
Я целую филолога, зарываясь рукой в её мягкие волосы, напоминающих шелк на кровати в отеле «Хилтон», напоминающих тончайшие рубашки от Кельвина Кляйна.  Я целую её так умело, что она стонет мне в рот, я целую её так хорошо, что она пробирается теплыми руками мне под рубашку и цепляется за мой ремень, я целую её так проверено, что у неё подкашиваются ноги.

Она сидит за заброшенным школьным складом, поджимая под себя босые ноги, и жуя бутерброд из коробки с бенто. Она сидит, и немного подрагивает в своей спортивной форме – эта белая футболка и короткие шорты, из которых выглядывают её белые тощие ноги – она сидит, прижимаясь спиной к стене.
На дворе ноябрь.
Я подхожу, играясь в руках с термосом, разглядывая её с интересом ученого, нашедшего интересный экземпляр редкого животного. С интересом немца, нашедшего прячущуюся в подвале семью евреев.
Она не поворачивается в мою сторону. Она методично пережевывает свой бутерброд с яйцом и колбасой, явно сделанный своими руками, и руки у неё в красных пятнах и красном фломастере, с кривыми кандзи «зубрила» и «уродина».

- Убежала? – спрашиваю. – Полегчало?
Она жует бутерброд и не плачет.
- Даже не знаю, чем тебе помочь. – ухмыляюсь, веселюсь, рассматриваю её профиль.
Она проглатывает кусок хлеба, и, прежде чем откусить еще, говорит:
- У тебя умственное развитие, как у одноклеточного.
Она говорит:
- Я от амеб помощи не принимаю.
Она говорит:
- Я еще не настолько низко пала.
Я пожимаю плечами, улыбаюсь, улыбаюсь, улыбаюсь, она откусывает кусок бутерброда, аккуратно берет губами почти упавший кусок колбасы.
Я подбрасываю термос в руке и отвинчиваю крышечку. Отпиваю немного – чай уже остыл, он холодный и вкусный, с несколькими ложками сахара.
Я переворачиваю термос.
- Ой, прости. – пожимаю плечами еще раз.  – На тебя немного попало.
У неё мокрые волосы, и по лицу стекает чай, по шее, по рукам, по плечам, и по футболке растекаются коричневые дорожки.
Я поеживаюсь от резкого порыва ветра.
Она на секунду замирает, а потом откусывает очередной кусок.
И принимается его пережевывать.

Я обжимаюсь с девочкой филологом, и меня не волнует недовольный взгляд Карин в спину – она еще и не такое видела. Девочка липнет ко мне, как вторая кожа, а я даже не помню, как её зовут. На её месте завтра, послезавтра, через неделю и через год будет любая другая.
Она, её рыжий шпендель, несколько верещащих подружек, кидающих на меня голодные взгляды, и несколько парней, кидающих голодные взгляды на Карин, проходят мимо.
Она смотрит на рыжего и улыбается. Когда она научилась?
У неё аккуратно накрашенные ресницы, длинные и изогнутые, такие же, как в рекламе, и на них наверное столько туши, что не приведи Господь. У неё идеальный тон кожи, и это, наверное, солярий, тональный крем и шарики пудры. У неё ровные, чуть блестящие губы, и это, наверное, очень дорогой блеск.
Я обжимаюсь с девочкой-филологисткой и ни разу на неё не смотрю.

На следующий день я захожу в еще пустую аудиторию, и вижу сгорбившегося над столом преподавателя по истории языка. Он говорит по телефону:
- Да, Сато, я понимаю. Я передам тебе темы для курсовой через Такаши, так что не надо, не приезжай. Выздоравливай, через две недели сессия, ты помнишь? До свидания.
Когда я подхожу к его столу, то улыбаюсь.

Накамура, или Накамара, или как там его, говорит:
- А, эта очкастая уродина?
Говорит:
- Так она же перевелась.
Говорит:
- Нет, уехала. В Америку, прикинь? Вот га-а-адина, аж завидно.
Я улыбаюсь.
Действительно гадина.

Я звоню в самую обычную квартиру в самом обычном картонном доме-многоквартирнике. У меня в руках – папка с какими-то темами для курсовой какого-то второго курса какого-то лингвистического факультета.
Я нажимаю на звонок несколько раз, или несколько десятков, или вообще его не отпускаю – до тех пор, пока за дверью не раздается ленивое, неспешное шарканье.
Из-за двери глухо доносится:
- Юши, блядь, да заебал, я же сп…
Она в растянутой футболке, заляпанной жирными пятнами быстрорастворимой лапши, тошнотворно-зеленого цвета, с растрескавшейся аляповатой нашивкой в виде Микки Мауса. Она в растянутых спортивных штанах с лампасами и нелепой надписью Adidas, которые велики её размера на четыре, и штанины плетутся за ней, как шлейф.
Она смотрит на меня глазами такими. Охуевшими. Охуевшими за стеклами огромных отвратительных очков в роговой оправе.
У неё спутанные волосы, забранные с лица повязкой, у неё лицо – лицо такое, как картинка из моих рефлексий, бледное, болезненное, с короткими бордовыми ресницами и скривленным в извечном недовольстве ртом.
Она говорит:
- О.
Она говорит:
- Амеба.
Она говорит:
- Какого ху…

Дышать, кажется, можно только вполсилы. Лёгких не хватает. Или воздуха слишком мало.
Мне всегда мало.
И не только воздуха.
Я как-то упускаю момент, когда папка с её гребанной курсовой летит в какой-то угол.

Мне срочно, мне необходимо, мне жизненно необходимо её поцеловать. Сейчас, в эту секунду, не в следующую, не через две, а сейчас.
Мне нужно её поцеловать. Иначе я задохнусь.
Лёгкие жжет. И где-то повыше. Слева. Может быть, это печень?

Я кидаюсь к ней, будто Руби, кинувшийся пырнуть ножом убийцу Кеннеди – со стороны, наверное, всё так и выглядит.
Я обхватываю её лицо руками, и у неё глаза, глаза огромные, как у стрекозы, за этими чертовыми линзами, огромные и серые, и все точно так же, как я помню.
Я задыхаюсь.
Я целую её.

Она открывает рот, пропуская меня, я глажу её небо,  её язык,  я лижу её губы, я втягиваю её в себя, я закрываю глаза, я целую её торопливо и неумело, быстро, что бы уложиться в это мимолетное сейчас.
Она, кажется, отвечает мне.
У неё что, тоже жгутся легкие?

Она привстает на цыпочки, хотя это не сильно мне помогает, вцепляется пальцами в мои волосы, тяня на себя, к себе, ближе, еще, хотя куда, блядь, еще-то?
Но я вжимаю её в себя так, прижимаю руками так, что на этой болезненной белой коже непременно останутся синяки.
Я сдираю очки и отшвыриваю.
- Они всегда мне мешались, честно, - бормочу куда-то в висок, она одобрительно мычит, прижимаясь губами к сумасшедшее бьющейся жилке на шее. Она втягивает носом мой запах, кусает, лижет, доходит до подбородка – и я снова ловлю её губы, пока она окончательно не свела меня с ума.

Я говорю:
- Пять лет.
Я шепчу ей в волосы, пахнущие сигаретами и хозяйственным мылом:
- Пять ебанных лет.
Я выдыхаю ей в губы, прежде чем слегка укусить за скользящий по моей щеке язык:
- Ты охуела.
Она царапает мне плечи и шею своими нарощенными ногтями, она вцепляется в воротник рубашки, она тянется, что бы быть выше, или хотя бы доставать мне до плеча:
- Сам виноват.
Она прикусывает мочку моего уха:
- Сам мудак.
Мы снова беспорядочно целуемся, и это снова холодно, она вся – холодная, и легкие снова горят, и я как-то умудряюсь напоминать себе, что такое уметь дышать, и блядь.
Блядь.

Я подхватываю её под задницу руками, она обвивает меня ногами, и эти её дурацкие штаны с лампасами, молнии на карманах царапают мне пальцы, но это уже нихера не важно.
Она прижимается к моему стояку настолько сильно, что это уже болезненно, что это блядь так хорошо, вместе с её кожей, и волосами, её языком и её тонкими, ненакрашенными, сухими губами, - что о-боже-о-каком-сексе-вы-говорите?

Она говорит:
- Держи меня так.
Она зажмуривает глаза и обвивает руками за шею:
- Еще крепче.
Я стискиваю её до хруста в костях, моих, или её, или обоих, я прижимаюсь губами к её глазами, к её лбу, к её волосам, я говорю:
- Только так.
Я говорю:
- Идиотка.
Я говорю:
- Больше не выберешься.

Дышать, кажется, можно только вполсилы. Лёгких не хватает. Или воздуха слишком мало.
Мне всегда мало.
И не только воздуха.
Точнее, совсем не воздуха.